«Тик-так», «тик-так», — неумолчно отбивали секунды ход времени... Время, все спешащее и спешащее куда-то. Время, стирающее воспоминания. Время может стереть даже память, о многом, только не об этом...

Она всегда была для меня не просто бабушкой, а скорее другом, человеком, на которого я всегда хотел походить. Щерицкая Елена Лукьяновна — хрупкая женщина с твердым волевым характером, с какой-то своей особенной строгостью и бесконечной добротой. Она и сегодня встретила меня ласковой и теплой улыбкой. Ее руки, дрожащие от старости, как в детстве, трепетно, но сильно, прижали меня к себе. И снова, как сотни раз подряд до этого, на руке мелькнул шрам...

Моя бабушка, Щерицкая Елена Лукьяновна

«Бабуля, расскажи мне эту историю, я же знаю, ты все помнишь, пожалуйста, мне очень хочется ее записать, чтобы и я помнил».

Вздохнув, бабушка подняла на меня глаза, сейчас в них было совсем другое выражение: колючее, болезненное, словно даже само воспоминание причиняло боль. Я решил, что и на этот раз бабушка отмахнется, скажет, что ничего не помнит и заведет разговор о другом. Но вдруг она заговорила, и я очутился уже не в комнате с бабулей, а там, на плацу, в лагере военнопленных, под градом сыплющегося с неба огненного дождя — фосфорных бомб — там, в немецком городе Дрездене...

«...Нас перевезли туда совсем недавно, до этого мы были в другом лагере... Отсортировали. Меня отправили на завод — наполнять цистерны серной кислотой. Я была маленькая, худенькая, одни глаза — огромные и голодные. Потому, наверное, старый немец, начальник смены, меня жалел: потихоньку, тайком приносил мне бутерброд с килькой. Хорошим человеком он был этот старый немец. Но были и другие... (Здесь бабушка замолчала, долго смотрела куда-то вдаль, на секунду мне показалось, что она больше ничего не скажет, но она продолжила).

«...Их перевезли к нам из другого лагеря, человек 150. Они стояли, сбившись, плотно прижимаясь друг к другу, похожие на ворон, в черных рубахах, все какие-то одинаковые. Из всей толпы мой взгляд, не отрываясь, был прикован к одной фигуре. Это была женщина с ребенком на руках. Она прижимала к груди сверток, глядя на немцев огромными от ужаса глазами. Поляк-полицай начал вырывать ребенка, раздался дикий крик, женщину куда-то поволокли, а младенца немец раздел, положил на железный большой ящик и приказал полицаю пристрелить ребенка, достал пистолет и...

И в это самое время, в эту секунду с неба упала первая бомба. Никогда в жизни, я, да и все вокруг, не были так рады бомбежке. Это была американская авиация. Немцы попрятались по баракам, в подвалы, а нас выгнали на открытый плац, тем самым, надеясь на то, что американцы нас бомбить не будут, а если и погибнем, то все одно — смерть! И убежать нельзя — из подвалов, из-за железобетонных арматур смотрят на нас глазки автоматов. Так что надежды-то и не было вовсе. Я прижалась к железобетонной стене и молилась, молилась... Как вдруг услышала писк, оказалось младенец был жив! Вот он совсем рядом — рукой подать! Я не знаю, как, но я схватила его, завернула в рубаху и прижала к себе. И стало совсем не страшно! Теперь не страшно...

Женщина, что стояла рядом со мной шепнула мне, чтобы я его спрятала в бараке. Ползком, во всей этой неразберихе я добралась до барака и спрятала малыша в соломенный матрац. То ли привыкнув ко всему, то ли чувствуя опасность, но этот шестимесячный мужичок не издал ни звука, он согрелся и заснул.

Когда закончилась бомбежка, нас, оставшихся в живых, построили на плацу и требовали сказать, где ребенок. Где он находится, знали все, но ни одна из женщин не сказала, теперь он был сыном каждой из нас.

Начались дни страха, не за себя, за малыша. Каждый день была проверка, как же тогда бешено билось сердце. Мы жевали ему хлеб и, заворачивая в тряпочку, давали ему эту соску, только бы он спал. Каждое мгновенье, вдали от барака, казалось вечностью. Ох, как медленно тогда текло время. Я приносила ему свой бутерброд, а он так смотрел на нас, словно все понимал. А главное — молчал!

Его мать, принесли через три дня, мы думали ее убили, но нет — она была жива, но то в каком состоянии она была, говорило о ее скорой кончине. На ней живого места не было, так ее били полицаи! Она только тихо стонала и звала: «Виталик» — так звали сыночка. Ночью, я сказала ей, что он жив, мы положили их рядом. Вот в тот момент, я и поняла, что значит сила материнской любви: в нее словно кто жизнь вдохнул!

Мы подружились с Верой Голубевой. И время в лагере измерялось отрезком от проверки до проверки барака. Но как бы тщательно мы не скрывали Витальку, немка, смотрящая за бараками и за нами, все-таки догадалась и нашла малыша. Но, как я уже говорила, есть хорошие люди и она не рассказала. Никому. Но еще и сама приносила молоко и хлеб. Потом вдруг ночью она пришла и унесла ребенка, положив его в сумку. Я смотрела на Веру, но она была спокойна. Потом Вера рассказала, что немка разговаривала с ней и предложила помощь — забрать ребенка к своему отцу-фермеру, а Веру позже перевести туда же на полевые работы. Иначе, в случае обнаружения, к расстрелу приговорили бы всех троих. Конечно же, Вера согласилась. Спустя какое-то время, действительно, ее перевели на работу к фермеру. Сына на ферме она не видела, более месяца она не знала, жив он или нет, обманула ее немка или нет. И вот, наконец, ей его показали: он был ухоженный, кругленький и розовощекий. Отныне Вера жила только мыслью — только бы выжить и забрать Витальку. И снова время потекло....»

Бабушка вновь остановилась, задумалась, а я сидел словно пришибленный, с трудом понимая, как вообще возможно все это пережить!

«Нас в 44-ом освободили, и мы вернулись на Украину. С Верой жизнь нас разлучила. А в 54- м году по распределению нас отправили в Казахстан на целину. И приехали мы сюда, в Красную Пресню.

После войны. Бабушка вторая слева

Но однажды, 9 Мая, уж и не припомню какого года, мы сажали всем гуртом совхозную картошку, а потом вспомнили, как шли к Победе наши мужчины-односельчане, кто принялся о фронтовых подвигах рассказывать, кто просто молчал, и тут раздался женский взволнованный голос: «Вы, вы хоть на фронте были. Там убьют, так убьют, а нет, да и — слава Богу! А вот мы где были...», — и ушла. Что-то знакомое показалось мне в ее голосе, я подошла к ней — и мы с Верой встретились! Она рассказала мне, как их вагон отправили после освобождения на другую станцию, как хозяйство поднимали, как сюда переехали. Я только об одном боялась спросить — о Витальке. Жив ли. Как вдруг в комнату вбежала маленькая девчушка Иринка. Вера, рассмеялась и послала ее за отцом, говоря, чтобы тот немедля домой воротился. Мы говорили и говорили, казалось, нам не хватит и тысячелетия, чтобы выговориться, выплакаться...

Семья Голубевых: Вера, ее муж и сын Виталий

И вот вошел он, высокий, красивый, взрослый, наш сынок Виталька! Он снова, как тогда посмотрел на меня своими синими глазами, и мне вдруг стало так спокойно. Наконец-то он вырос, живой, и прятаться больше не надо! Виталька обнял меня и шепотом, тихо так сказал: «Спасибо!». С тех пор мы с Верой больше и не разлучались. Да вот опять время вмешалось: ее уже вышло, а мое...».

На этом бабушка Лена замолчала, когда звук ее голоса замер, я еще некоторое время не мог вымолвить ни слова. Говорить не хотелось. Наконец-то я понял, почему они плакали, почему не рассказывала она мне эту историю. Все просто. Просто потому, что дела говорят сами за себя, потому, что это их история, история двух украинских женщин, двух судеб, волею случая слитых в одну судьбу. История мальчика — мужчины, прошедшего войну и сам того не ведая. История номера на руке, о котором бабушка мне ничего не рассказала и, я уверен, не расскажет никогда. Я подумал о том, что все, что я читал, смотрел фильмы о Великой отечественной войне — все это мне, мальчику из села Красная Пресня, казалось таким далеким и где-то нереальным. А на самом деле все это рядом. Рядом со мной моя девяностолетняя бабушка, моя учительница Галина Николаевна Голубева — жена Виталия Дмитриевича, когда-то маленькая Иринка, а теперь завуч нашей школы Ирина Витальевна. И рядом со мной жили бабушка Вера и ее сын Виталий Дмитриевич, жили, но я тогда, к сожалению, не знал, что герои — рядом. Теперь знаю. Благодаря времени, которое словно остановилось, давая возможность, мне все понять. И теперь у меня будет уже своя история, которую я никогда не забуду! Я посмотрел на часы: было без четверти девять, смеркалось. Бабушка спокойно спала. Я прижался к ней, поцеловал ее и тихо сказал только: «Спасибо!». А часы, по-прежнему, выбивали ритмично секунды: «Тик-так», «тик-так» ...

Дмитрий Есимов,
ученик 8 класса Краснопресненской средней школы,
село Красная Пресня, Костанайская область