Дальше Чермак писал, что, тогда как кочевники Атбасарского уезда на 2 749 хозяйств имели всего 10 хозяйств, имеющих посевы, т.е. 0,3%, и 321 хозяйств или 14,7% с промысловыми занятиями, в Актюбинском уезде на 17 689 хозяйств имелось 16 703, или 94,2%, хозяйств с посевами и 5 871 хозяйство, или 32,8%, занимавшихся промыслами. При этом в Актюбинском уезде 103 142 десятины пашни, т.е. на сеющее хозяйство приходилось свыше 6 десятин посева, или почти 1 десятина (0,99 д.) на душу обоего пола, тогда как по 50 губерниям европейской части Российской империи на душу обоего пола крестьянского населения приходилось всего 0,54 десятины посева на надельной земле.

Сравнивая атбасарского кочевника с актюбинским земледельцем, автор статьи видел между ними громадную разницу и признавал, что умение приспособиться к новым условиям жизни обнаруживало в казахе, кроме, пассивной эластичности, значительную долю активности, значительную творческую работу в устройстве своей жизни. Если первый прекрасно приспособил свое хозяйство к кочеванию, то второй, обратившись в оседлого земледельца, не застыл в своем хозяйстве на удовлетворении лишь своих личных потребностей в зерне и стал работать на рынок. В 1899 году казахами Актюбинского уезда было продано, по данным экспедиции, свыше 1 100 тысяч пудов проса, кроме пшеницы и других хлебов.

Чермак привел еще несколько любопытных данных о хозяйстве омского казаха. Последний, по словам автора, несмотря на близость к оседлому русскому населению, земледельческому по преимуществу, вовсе не занимался земледелием, давая едва 3,2% хозяйств с посевами, и оставался скотоводом, обладавшим крупным стадом, свыше среднего по всему Степному краю. Но и омский скотовод не оставался незатронутым новыми условиями жизни. Не говоря уже о том, что он делал большие запасы сена, и его стадо было приноровлено не только к естественным условиям местности, но и к требованию рынка, он откликался на эти новые условия тем, что значительно развивал свою промысловую деятельность, главным образом, в сторону удовлетворения, с одной стороны, омского рынка, куда он поставлял дрова, сено, соль, дичь и даже рыбу (казахи для себя рыбы не ловят), а с другой - обслуживая железную дорогу в качестве чернорабочих, возчиков и т.п.

Это, со слов Чермака, было доказательством того, что в казахских степях того времени сохранилась до настоящего времени довольно многочисленная группа казахов, мало отличавшихся по своему хозяйству и вообще образу жизни от кочевников XVIII столетия. Но, с другой стороны, под влиянием новых условий, выделилась группа казахов, почти переставших кочевать, сокративших несколько свое скотоводство, но зато поставивших довольно широко земледельческое хозяйство. Далее автор писал, что, приспособляясь к требованиям рынка, с одной стороны, и естественным условиям с другой, казахи то придавали своему скотоводству характер противоположный кочевому, то обращались к различным промысловым занятиям, оставаясь скотоводами.

«Материалы экспедиции констатируют, что в то время как киргизы Актюбинского уезда пашут железными плугами, заводят косилки и иные сельскохозяйственные машины, киргизы таких уездов как Зайсанский, Каркаралинский расположенных вдали от рынка, почти незатронутых новыми условиями жизни, пашут до сих пор еще первобытным орудием «шоин-тыз» т.е. «железный зуб», напоминающим то орудие, которым ковыряли землю первые пахари, до сих пор еще не знают косы, а хлеб и траву убирают самодельным серпом «орак», представляющим железный нож с деревянной рукояткой под прямым углом к нему и т.д. В этих материалах имеются многочисленные указания, как приспособляются киргизы к новым условиям жизни, начиная со своего хозяйства и кончая домашним обиходом, одеждой, пищей. Во всем этом видна сознательность, планомерность, видно уменье выбрать в этих новых условиях тот путь, который является наиболее выгодным, наиболее подходящим»

Чермак полагал, что приведенного достаточно, чтобы обнаружить полную неосновательность взгляда на казахов, как на вымирающую народность. Для автора весьма любопытным являлся вопрос, насколько же русское правительство вообще и местная администрация в частности проявляли заботы о сохранении казахского народа от «вымирания», в чем выражались старания о приобщении казахов к благам инородной культуры:

«Я едва ли не преувеличу значение культурной деятельности местного правящего элемента в жизни киргиз, если скажу, что она равна нулю. Предполагая даже, что среди высших представителей власти в крае бывали лица, искренно желавшие блага киргизскому народу, нужно, тем не менее, сказать, что средства для проведения в жизнь благих пожеланий были сведены почти к нулю тем обстоятельством, что вся судьба киргиз была в руках бюрократий, заинтересованной только в устройстве своих личных делишек. И эти делишки устраивались так нагло-откровенно, что бывали случаи, когда даже в этой окраине злоупотребления выплывали наружу, и виновные отдавались под суд; правда, суд не бывал немилостив к этим зарвавшимся представителям власти, но все-таки суд бывал»

Под давлением чиновничества самодеятельность населения в области хозяйственных и иных дел была сведена на нет, и произвол царил безраздельно, начиная от высших и кончая самыми последними представителями уездной администрации. Репутация этих лиц, установилась так прочно, что только с трудом казахи убеждались, что бывают среди уездных начальников люди честные.

Чермаку передавали, что когда в одном из уездов Семипалатинской области появился уездный начальник, не бравший взяток, то один старик казах, услышавший об этом, спросил:

- А хлеб он ест?

- Конечно, ест.

- Ну, так и взятки будет брать!

Трудность, даже невозможность добиться правды создала то, что казахи начали широко пользоваться всякими окольными путями для оборудования своих дел. Так, например, при выборах на такие должности, как волостные управители, народные судьи, аульные старшины, где можно было сильно поживиться на счет бесправного населения, конкурентами пускались в ход всевозможные средства для одоления противников: и агитация, и скупка голосов, и взятки начальству с целью удаления на время выборов сильного противника. Оказавшийся избранником широко пользовался своей властью и за время своего владычества выворачивал с народа с лихвой все свои издержки по выборам.

Вообще, взятки, подкупы, вымогательства широко практиковались по всякому поводу, и изобретательность обеих сторон в этом отношении доходила до виртуозности. В результате такое управление краем внесло в сознание казахов твердое убеждение, что власть все может и, с другой стороны, что нет власти, которую нельзя было бы подкупить.

С декоративной же стороны, публикуемой в губернаторских отчетах, все обстояло совершенно благополучно. В этих отчетах было все: и кредит, и пожарная часть, и медицина с ветеринарией, и даже народное образование, которому, как бы символизируя жизнь, даже на страницах этих отчетов отводилось самое последнее место. К слову, о народном образовании. Одно время, администрация, заботясь о распространении русского языка в степи и вообще просвещения, учредила интернаты, куда казахские мальчики и девочки набирались прямо-таки силой, причем иногда беднякам давались отступные за их детей, на которых родители смотрели, как на потерянных для семьи. Что творилось в этих интернатах Чермак рассказывать не стал, сказал только, что просуществовали они недолго. Затем пошли русско-киргизские школы, в которых детей обучали русской грамоте. Автор писал, что ему не раз приходилось видеть в степи казахских мальчишек, довольно бойко читавших, но ровно ничего не понимавших по-русски. Это были ученики русско-киргизских школ, где ребят учили русской грамоте без практики языка, для которых эта грамота была мертвой грамотой. Преподавание казахской грамоты в казахских школах, судя по отзыву некоторых интеллигентных казахов, проходивших в свое время эту школу, было поставлено плохо. Один казах, будучи уже студентом томского университета, уверял Чермака, что постиг казахскую грамоту только после того, как уже в гимназии научился читать по-русски.

Между тем, казахский народ представлял благоприятную почву для внесения знаний и жаждал их. Чермаку писал, что он лично не раз вел по этому поводу беседы со степняками и слышал их сетования, что хорошо бы учить детей: «Киргизам нужна хорошая школа, хорошая книжка, а не те сантиментально добродетельные упражнения, которые издаются, если не ошибаюсь, миссионерским обществом в Казани».

«Помню, как однажды в Павлодарском уезде, по окончании работ, ко мне обратился высокий дородный киргиз, крайне добродушного вида и весьма почитаемый окружающими, с вопросом на плохом русском языке, может ли он поговорить со мной, и когда я спросил, в чем дело, то был положительно засыпан самыми разнообразными вопросами и рассказами, не имевшими никакого отношения к предмету нашей деловой беседы о киргизской жизни и хозяйстве.

Пересыпая свою речь киргизскими словами, Абдул-Галим - так звали его - спрашивал меня о железной дороге и о телеграфе, о том, правда ли, что земля кругла и движется, а солнце стоит, и рассказывал мне сам, что он наблюдает течение небесных светил в трубу, и что читал много книг. И многое другое, главным образом, в области, так сказать, познания природы рассказывал мне он, видимо стараясь поделиться со мной, человеком «ученым», могущим понять его, всем, что его интересовало. Полная юрта народа следила за нашей беседой, удивляясь учености Абдул-Галима. А я думал о том, сколько радости могла бы доставить хорошая научная книжка на родном языке этому человеку, начиняющему свою голову вздорными книжками турецкой, по-видимому, фабрикации… А сколько в степи таких Абдул-Галимов, и что сделано для них нашей бюрократией?..»